Однажды
ламповщик, прихода которого мы с тайной в душе поджидали, прошел
в свое обычное время, со своими обычными машинами, в игральную комнату.
Хотя мамы с нами не было и в особой таинственности нужды тоже не
было, — все-таки мы с Ники показали друг другу пальцы в том их сочетании,
которое значило «нужно идти к ламповщику».
Распевая
искусственную песенку: та-ра-ра-ра-а и почему-то глядя в потолок,
заложив руки за спину, я, как ни в чем не бывало, вдоль стен пробираюсь
в игральную. И так же запев песню без определенного мотива, собственного
сочинения, следом за мной последовал Ники. Жоржа было брать опасно:
по неопытности или по озорству разболтает — и тогда прощай сладчайшая
тайна, которая красит жизнь! Но от наблюдательного взора Жоржа трудно
было уйти. Он сначала сделал вид, будто ничего не понимает в наших
демаршах и ни на что будто бы не обратил ни малейшего внимания,
но, выждав время, нагрянул по нашим следам и застал нас на месте
преступления.
Ламповщик,
тоже таинственно оглядываясь, подальше от окна, достал из-за пазухи
какую-то бумагу, сладковато и непонятно пахнувшую и свернутую трубкой,
и таинственно же развернул ее. Бумага не поддавалась и завертывалась
углами. Ламповщик начал ее свертывать с противоположной стороны,
и при этой манипуляции мелькнуло что-то нарисованное. Жоржик, уследив
нарисованное, пришел немедленно в большое волнение.
—
Калтинка! — с восторгом прошептал он.
—
Не калтинка, а картинка, — сердито поправил его Ники, недовольный,
что Жорж появился в игральной.
—
Калтинка! — продолжал стоять на своем Жоржик. Это оказался лубок
довольно большого размера, изображавший в медальонах героев русско-турецкой
войны. Ламповщик, водя по лоснистой поверхности лубка твердым ногтем,
представил шепотом нам всех героев-генералов, и нам почему-то особенно
запомнились Радецкий и Гурко (Жоржик, вызывая наше патриотическое
возмущение, говорил: «турка»). Тут же были портреты и турецких полководцев
в фесках, и особенно был интересен Осман-паша. Жоржик раскрыл ротик
и прошептал:
—
Я хочу такую.
—
Что «такую»? — сердито спросил Ники.
—
Такую... Шапочку...
—
Э, — сказал ламповщик, — кто в Бога верует, тому нельзя. Посередине,
в отличном от других большом медальоне, был нарисован дедушка с
синими усами, и это привело Великих Князей в состояние необыкновенной
гордости:
—
У всех усы черные или белые, а у дедушки синие.
—
Нет, — медленно вращая языком, говорил Жоржик, — у дедушки не синие...
—
Как не синие? — сердился взволнованный Ники. — А это что? Конечно,
синие.
—
Нет, у дедушки серо-буро-малиновые, — ответил Жоржик. И я до сих
пор не могу понять, откуда и как, какими путями в затворническую
головенку маленького Жоржика могла залететь эта простонародная насмешливая
фраза? Где он ее подслушал и как? Повторяю еще раз, что по остроте
наблюдательности Великие Князья шли далеко впереди меня.
—
У меня тоже будут усы синие, — сказал Ники и от носа протянул рукой
до уха, показывая величину будущих усов.
Ламповщик,
все с непрекращающейся таинственностью, оставил нам картинку с генералами,
и мы с трепещущим сердцем поняли, что наших сокровищ прибавилось.
Но
как и куда спрятать ее от посторонних взоров? Я предложил проект
зарыть ее в саду вместе с договором, но Ники не согласился и сказал:
—
Ну как же в саду? А если ночью посмотреть захочется?
И
с редкой для ребенка изобретательностью (это я теперь понимаю) предложил
вовсе не прятать ее, а положить небрежно среди игрушек, как самую
обыкновенную вещь.
—
Мама заметит! — говорил я испуганно.
—
А я тебе говорю: не заметит, — отвечал Ники и оказался прав. На
картинку никто и никогда не обратил внимания.
И
вот однажды приехал в Аничков дворец навестить своих внуков дедушка,
Император Александр Второй. Боже! Какой это был дедушка и какое
счастье было иметь такого дедушку!
Во-первых,
от него очаровательно пахло, как от цветка. Он был веселый и не
надутый. В его глаза хотелось бесконечно смотреть. В этих глазах
сидела такая улыбка, за которую можно было жизнь отдать. И как он
умел играть, этот милый дедушка, и какой мастер был на самые забавные
выдумки! Он играл в прятки и залезал под кровать. Он становился
на четвереньки и был конем, а Жоржик — ездоком, и конь кричал:
—
Держись тверже, опрокину!
Потом
садился на стул, как-то отодвигал в сторону лампу, начинал по-особенному
двигать пальцами, и по стенке начинал бегать то заяц, то горбатый
монах. Мы смотрели разинув глаза и не дышали. Дедушка начинал учить
нас складывать пальцы, но у нас не выходило, он вытирал с лица пот
и говорил:
—
Ну потом как-нибудь, в другой раз... Когда подрастете.
Он
был счастлив с детьми, этот дедушка, как-то по-особенному и по-смешному
умел щекотать нас за ушами и подкидывал маленькую Ксению чуть не
под потолок, и она, падая ему в руки, как-то вкусно всхлипывала,
смеялась и кричала:
—
Еще, еще!
Император
в изнеможении бросался в кресла и, как после танцев, широко обмахивался
платком, а потом опять набирался сил и искал свои перчатки. Как
сейчас вижу эти ослепительно белые, просторные перчатки. Император
заводил два пальца в перчатку, и перчатка начинала тоненьким голосом
разговаривать:
—
А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик
красненький?
И
вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:
—
А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?
Дедушка
вдруг опешил и спросил:
—
Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?
—
Ты сегодня другие усики надел? — приставал Жоржик. — Тебе синие
надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы.
Я буду на тебя похож.
Император
несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.
—
Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несешь?
—
Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? — продолжал нараспев Жоржик,
крутя то пуговицу, то аксельбант.
—
Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, — говорил Император.
—
Нет, бывало, — упорствовал Жоржик.
—
Я видел.
—
Где ты видел?
—
Я видел.
—
Выдумал, братец. Во сне видел?
—
Нет, не во сне. На картинке.
Мы
с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой
позиции, что означало: пропали.
—
На какой картинке?
—
На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?
—
Ну, пожалуйста, мой друг, буду очень любопытен.
Жоржик,
не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники
снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!
А
из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли,
насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она — краше в гроб
кладут.
Жоржик
медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог,
вытягивая ее углом. Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая
пальчиком:
—
Видишь? Синие.
Император
внимательно посмотрел и серьезно ответил:
—
Ты — прав. Синие. Господа! Саша! взгляни. Усы действительно небесного
цвета.
—
Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?
—
Это — генералы, — храбро выступил Ники. — Всех знаем. Можете спросить.
—
Ну, вот это кто?
И
Ники рапортовал:
—
Это Его Императорское Высочество, Великий Князь, Наследник Цесаревич
Александр Александрович.
—
Наш папа, — вступил Жоржик.
—
А это? — экзаменовал удивленный Император.
—
Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне
очень хочется.
—
Нельзя! — ответил строго Ники. — Вера не позволяет.
—
Правильно. На двенадцать баллов, — сказал Император, еще более удивленный,
и, повернувшись к удивленному сыну, спросил: — Но они у тебя совершенно
замечательные!..
Я
торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что
она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши
штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела ее совершенно
преждевременно в могилу.
—
Но это же замечательно!
И
поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать
про ламповщика. И Император умиленно сказал:
—
Пари держу, что это папин солдат.
И
тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживленно, и дедушка,
размахивая своим легким, как пух, платком, начал оживленно держать
речь:
—
Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины
солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики,
учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему мое
спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил
однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается.
А Ломоносов?
Мама
не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из
центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых
так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошел к дедушке
и сказал: — Дедушка, подари мне эти перчатки.
Дедушка
не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил
на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушел в созерцание
перчаток.
И
вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу
эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького
хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император
не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо,
интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском
перебирает сильно поседевшие усы. И когда Императору больно, то
он отдергивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за свое.
Какая
семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще почему я такой
неудачливый? Нет ни дедушки, ни отца: одна — мама. Я подхожу к ней,
хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.