Для начала
приведем еще несколько воспоминаний. Анна Танеева: «Жизнь Алексея
Николаевича была одной из самых трагичных в истории Царских Детей.
Он был прелестный, ласковый Мальчик, самый красивый из всех Детей.
Родители и Его няня Мария Вишнякова в раннем детстве Его очень баловали,
исполняя Его малейшие капризы. И это понятно, так как видеть постоянные
страдания Маленького было очень тяжело; ударится ли Он головкой
или рукой о мебель, сейчас же появлялась огромная синяя опухоль,
показывающая на внутреннее кровоизлияние, причинявшее ему тяжкие
страдания. Пяти-шести лет Он перешел в мужские руки, к дядьке Деревенько.
Этот, бывало, не так баловал, хотя был очень предан и обладал большим
терпением. Слышу голосок Алексея Николаевича во время Его заболеваний:
"Подними Мне руку", или: "Поверни ногу", или "Согрей Мне ручки",
и часто Деревенько успокаивал Его. Когда Он стал подрастать, Родители
объяснили Алексею Николаевичу Его болезнь, прося быть осторожным.
Но Наследник был очень живой, любил игры и забавы мальчиков, и часто
было невозможно Его удержать. "Подари Мне велосипед",
- просил Он Мать. "Алексей, ты знаешь, что тебе нельзя!"
- "Я хочу учиться играть в теннис, как Сестры!" - "Ты
знаешь, что ты не смеешь играть". Иногда Алексей Николаевич
плакал, повторяя: "Зачем Я не Такой, как все мальчики?"».
С.Офросимова: «Живость
Его не могла умериться Его болезнью, и, как только Ему становилось
лучше, как только утихали Его страдания, Он начинал безудержно шалить,
Он зарывался в подушки, сползал под кровать, чтобы напугать врачей
мнимым исчезновением. Только приход Государя мог Его усмирить. Сажая
Отца к Себе на кровать, Он просил Его рассказать о занятиях Его
Величества, о полках, Шефом которых Он был и по которым очень скучал.
Он внимательно слушал рассказы Государя из русской истории и обо
всем, что лежало за пределами Его скучной больничной постели. Государь
с большой радостью и глубокой серьезностью делился с ним всем...
Когда приходили
Княжны, в особенности Великая Княжна Анастасия Николаевна, начинались
страшная возня и шалости. Великая Княжна Анастасия Николаевна была
отчаянной шалуньей и верным другом во всех проказах Цесаревича,
но Она была сильна и здорова, а Цесаревичу запрещались эти опасные
для Него часы детских шалостей».
П. Жильяр: «Вот такова была ужасная болезнь, которой страдал Алексей
Николаевич; постоянная угроза жизни висела над Его головой: падение,
кровотечение из носа, простой порез - все, что для обыкновенного
ребенка было бы пустяком, могло быть для Него смертельно.
Его нужно было окружать особым уходом и заботами в первые годы Его
жизни и постоянной бдительностью стараться предупреждать всякую
случайность. Вот почему к нему по предписанию врачей были приставлены
в качестве телохранителей два матроса с Императорской яхты: боцман
Деревенко и его помощник Нагорный, которые по очереди должны были
за ним следить.
Когда я приступил к моим новым обязанностям, мне было не так-то
легко завязать первые отношения с ребенком. Я должен был говорить
с ним по-русски, отказавшись от французского языка. Положение мое
было щекотливо. Не имея никаких прав, я не мог требовать подчинения.
Как я уже сказал, я был вначале удивлен и разочарован, не получив
никакой поддержки со стороны Императрицы. Целый месяц я не имел
от нее никаких указаний. У меня сложилось впечатление, что Она не
хотела вмешиваться в мои отношения с ребенком. Этим сильно увеличилась
трудность моих первых шагов, но это могло иметь то преимущество,
что, раз завоевав положение, я мог более свободно утвердить свой
личный авторитет. Первое время я часто терялся и даже приходил в
отчаяние. Я подумывал о том, чтобы отказаться от принятой на себя
задачи.
К счастью, я нашел
в докторе Деревенко отличного советника, помощь которого мне была
очень ценна. Он посоветовал мне быть терпеливее. Он объяснил, что
вследствие постоянной угрозы жизни ребенка и развившегося в Императрице
религиозного фатализма Она представила все течению времени и откладывала
день ото дня Свое вмешательство в наши отношения, не желая причинять
лишних страданий Своему Сыну, если Ему, быть может, не суждено было
жить. У Нее не хватало храбрости вступать в борьбу с ребенком, чтобы
навязывать Ему меня.
Я сам сознавал, что условия были неблагоприятны. Но, несмотря на
все, у меня оставалась надежда, что со временем состояние здоровья
моего воспитанника улучшится.
Тяжелая болезнь,
от которой Алексей Николаевич только что начал оправляться, очень
ослабила Его и оставила в Нем большую нервность. В это время Он
был Ребенком, плохо переносившим всякие попытки Его сдерживать;
Он никогда не был подчинен никакой дисциплине. Во мне Он видел человека,
на которого возложили обязанность принуждать Его к скучной работе
и вниманию и задачей которого было подчинить Его волю, приучив Его
к послушанию. Его уже окружал бдительный надзор, который, однако,
позволял Ему искать убежища в бездействии; к этому надзору присоединялся
теперь новый элемент настойчивости, угрожавший отнять это последнее
убежище. Не сознавая еще этого, Он это чувствовал. У меня создавалось
вполне ясное впечатление глухой враждебности, которая иногда переходила
в открытую оппозицию».
Как видим, не все шло благополучно. Болезнь, вместо того чтобы закалить
характер мальчика (что и произошло впоследствии), могла полностью
изломать Его и погубить благие задатки. Из приведенных фрагментов
воспоминаний становится ясно, что особенно тяжело было живому, веселому
ребенку постоянно сдерживать Свои мальчишеские порывы и ощущать
Себя «не таким, как все мальчики». Тем не менее кажется, что гиперопека,
которой подвергался маленький Царевич, была вполне обоснованна.
Но так ли это было? Жильяр засомневался первым, тем более что с
каждым днем он открывал в своем воспитаннике все новые и новые замечательные
качества и все сильнее привязывался к нему:
«Тем временем дни шли за днями, и я чувствовал, как укрепляется
мой авторитет. Я мог отметить у моего воспитанника все чаще и чаще
повторявшиеся порывы доверчивости, которые были для меня как бы
залогом того, что вскоре между нами установятся более сердечные
отношения.
По мере того как ребенок становился откровеннее со мной, я лучше
отдавал себе отчет в богатстве Его натуры и убеждался в том, что
при наличии таких счастливых дарований было бы несправедливо бросить
надежду...
Алексею Николаевичу было тогда девять с половиной лет. Он был довольно
крупным для Своего возраста, имел тонкий, продолговатый овал лица
с нежными чертами, чудные светло-каштановые волосы с бронзовыми
переливами, большие сине-серые глаза, напоминавшие глаза Его Матери.
Он вполне наслаждался жизнью, когда мог, как резвый и жизнерадостный
мальчик. Вкусы Его были очень скромны. Он совсем не кичился тем,
что был Наследником престола, об этом Он всего меньше помышлял.
Его самым большим счастьем было играть с двумя сыновьями матроса
Деревенко, которые оба были несколько моложе Его.
У Него была большая живость ума и суждения и много вдумчивости.
Он поражал иногда вопросами выше Своего возраста, которые свидетельствовали
о деликатной и чуткой душе. В маленьком капризном существе, каким
Он казался вначале, я открыл ребенка с сердцем, от природы любящим.и
чувствительным к страданиям, потому что Сам Он уже много страдал.
Как только это убеждение вполне сложилось во мне, я стал бодро смотреть
в будущее. Моя работа была бы легка, если бы не было окружавшей
нас обстановки и условий среды».
А теперь на минуту
оторвемся от воспоминаний Жильяра и вернемся в наше время. Откроем
книгу современных психологов Ирины Медведевой и Татьяны Шишовой,
много лет работающих с проблемными детьми. Вот что мы прочтем: «Так
называемая гиперопека, когда родители окружают своего ребенка излишней
заботой, сегодня явление достаточно распространенное... Ведь разрешать
ребенку быть самостоятельным - это риск, и нередко огромный риск.
То ли дело неусыпный надзор! Конечно, он отнимает много времени
и сил, зато вы обеспечиваете себе спокойную жизнь и выглядите при
этом почтенно в глазах окружающих... Что же касается риска, то без
него, конечно, жить спокойнее вам. Но спокойствие-то за счет ребенка,
о котором вы якобы так радеете. Ибо каждый его самостоятельный шаг
есть репетиция. Чем больше репетиций, тем полноценнее сыграет он
спектакль под названием "Жизнь". А на что его обрекаете вы?»
В приведенном отрывке
речь шла о детях здоровых. А в случае с Наследником усиленная забота
Родителей вовсе не кажется излишней. Но так не казалось Самому Царевичу
Алексею, Которого, кстати, впереди ожидал не просто «спектакль под
названием "Жизнь"», а труднейшая из ролей в этом спектакле - управление
великой империей. И воспитатель Жильяр прекрасно понял Ребенка.
Вернемся к его воспоминаниям:
«Я поддерживал,
как уже об этом выше сказал, лучшие отношения с доктором Деревенко,
но между нами был один вопрос, на котором мы не сходились. Я находил,
что постоянное присутствие двух матросов - боцмана Деревенко и его
помощника Нагорного - было вредно Ребенку. Эта внешняя сила, которая
ежеминутно выступала, чтобы отстранить от Него всякую опасность,
казалось мне, мешала укреплению внимания и нормальному развитию
воли Ребенка. То, что выигрывалось в смысле безопасности, Ребенок
проигрывал в смысле действительной дисциплины. На мой взгляд, лучше
было бы дать Ему больше самостоятельности и приучить находить в
Самом Себе силы и энергию противодействовать Своим собственным импульсам,
тем более что несчастные случаи продолжали повторяться. Было невозможно
все предусмотреть... Это был лучший способ, чтобы сделать из Ребенка,
и без того физически слабого, человека бесхарактерного, безвольного,
лишенного самообладания, немощного и в моральном отношении. Я говорил
в этом смысле с доктором Деревенко. Но он был так поглощен опасением
рокового исхода и подавлен, как врач, сознанием своей тяжелой ответственности,
что я не мог убедить его разделить мои воззрения.
Только одни Родители могли взять на Себя решение такого вопроса,
могущего иметь столь серьезные последствия для Ребенка. К моему
великому удивлению, Они всецело присоединились ко мне и заявили,
что согласны на опасный опыт, на который я сам решился лишь с тяжелым
беспокойством. Они, без сомнения, осознавали вред, причиняемый существующей
системой тому, что было самого ценного в Их Ребенке. Они любили
Его безгранично, и именно эта любовь давала Им силу идти на риск
какого-нибудь несчастного случая, последствия которого могли быть
смертельны, лишь бы не сделать из Него человека, лишенного мужества
и нравственной стойкости.
Алексей Николаевич
был в восторге от этого решения. В Своих отношениях к товарищам
Он страдал от постоянных ограничений, которым Его подвергали. Он
обещал мне оправдать доверие, которое Ему оказывали.
Как ни был я убежден в правильности такой постановки дела, мои опасения
лишь усилились. У меня было как бы предчувствие того, что должно
было случиться...
Вначале все шло хорошо, и я начал было успокаиваться, как вдруг
внезапно стряслось несчастье, которого мы так боялись. В классной
комнате ребенок взлез на скамейку, поскользнулся и упал, стукнувшись
коленкой об угол. На следующий день Он уже не мог ходить. Еще через
день подкожное кровоизлияние усилилось, опухоль, образовавшаяся
под коленом, быстро охватила нижнюю часть ноги. Кожа натянулась
до последней возможности, стала жесткой под давлением кровоизлияния,
которое стало давить на нервы и причиняло страшную боль, увеличивавшуюся
с часу на час.
Я был подавлен.
Ни Государь, ни Государыня не сделали мне даже тени упрека - наоборот,
казалось, что Они всем сердцем хотят, чтобы я не отчаялся в задаче,
которую болезнь делала еще более трудной. Они как будто хотели Своим
примером побудить и меня принять неизбежное испытание и присоединиться
к Ним в борьбе, которую Они вели уже так давно. Они делились со
мной Своей заботой с трогательной благожелательностью».
Борьба за ребенка
была выиграна. Никто не мог излечить болезнь неизлечимую, но из
«маленького капризного существа», каким показался вначале Царевич
Жильяру, возрос настоящий Христианин с чутким сердцем и сильной
волей. Из года в год из Наследника возрастал бы Государь. Но ему
суждено было иное. Так и не довелось созреть и раскрыться до конца
этой удивительной, богатейшей натуре.
И. Степанов: «Несколько раз (в лазарете. - М. К) бывал Наследник.
Здесь я не могу писать спокойно. Нет умиления передать всю прелесть
этого облика, всю нездешность этого очарования. Не от мира сего.
О нем говорили: "Не жилец!" Я в это верил и тогда. Такие дети не
живут. Лучистые глаза, чистые, печальные и вместе с тем светящиеся
временами какой-то поразительной радостью».
С Я. Офросимова:
«Идет праздничная служба... Храм залит сиянием бесчисленных свечей.
Цесаревич стоит на Царском возвышении. Он почти дорос до Государя,
стоящего рядом с Ним. На Его бледное прекрасное лицо льется сияние
тихо горящих лампад и придает ему неземное, почти призрачное выражение.
Большие, длинные глаза Его смотрят не по-детски серьезным, скорбным
взглядом... Он неподвижно обращен к алтарю, где совершается торжественная
служба... Я смотрю на Него, и мне чудится, что я где-то видела этот
бледный лик, эти длинные, скорбные глаза... Я напрягаю свою память
и вдруг вспоминаю... Убиенные Борис и Глеб...»